Неточные совпадения
— Не о
теле, а о душе говорю я! — грустно продолжала маска, — не
тело, а душа
спит… глубоко
спит!
Он не ел целый день, не
спал две ночи, провел несколько часов раздетый на морозе и чувствовал себя не только свежим и здоровым как никогда, но он чувствовал себя совершенно независимым от
тела: он двигался без усилия мышц и чувствовал, что всё может сделать.
Мысли его, как и
тело, совершали полный круг, не
нападая ни на что новое.
«Все устроено как можно лучше:
тело привезено обезображенное, пуля из груди вынута. Все уверены, что причиною его смерти несчастный случай; только комендант, которому, вероятно, известна ваша ссора, покачал головой, но ничего не сказал. Доказательств против вас нет никаких, и вы можете
спать спокойно… если можете… Прощайте…»
Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово «добродетельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом, и всем чем ни
попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались только ребра да кожа вместо
тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека.
А ляшские
тела, увязавши как
попало десятками к хвостам диких коней, пустили их по всему полю и долго потом гнались за ними и хлестали их по бокам.
Тень листвы подобралась ближе к стволам, а Грэй все еще сидел в той же малоудобной позе. Все
спало на девушке:
спали темные волосы,
спало платье и складки платья; даже трава поблизости ее
тела, казалось, задремала в силу сочувствия. Когда впечатление стало полным, Грэй вошел в его теплую подмывающую волну и уплыл с ней. Давно уже Летика кричал: «Капитан, где вы?» — но капитан не слышал его.
Он неясно помнил, как очутился в доме Лютова, где пили кофе, сумасшедше плясали, пели, а потом он ушел
спать, но не успел еще раздеться, явилась Дуняша с коньяком и зельтерской, потом он раздевал ее, обжигая пальцы о раскаленное, тающее
тело.
Было что-то очень глупое в том, как черные солдаты, конные и пешие, сбивают, стискивают зеленоватые единицы в большое, плотное
тело, теперь уже истерически и грозно ревущее, стискивают и медленно катят, толкают этот огромный, темно-зеленый ком в широко открытую
пасть манежа.
Когда вдалеке, из
пасти какой-то улицы, на Театральную площадь выползла красная голова небывало и неестественно плотного
тела процессии, он почувствовал, что по всей коже его спины пробежала холодноватая дрожь; он не понимал, что вызвало ее: испуг или восхищение?
Люди судорожно извивались, точно стремясь разорвать цепь своих рук; казалось, что с каждой секундой они кружатся все быстрее и нет предела этой быстроте; они снова исступленно кричали, создавая облачный вихрь, он расширялся и суживался, делая сумрак светлее и темней; отдельные фигуры, взвизгивая и рыча, запрокидывались назад, как бы стремясь
упасть на пол вверх лицом, но вихревое вращение круга дергало, выпрямляло их, — тогда они снова включались в серое
тело, и казалось, что оно, как смерч, вздымается вверх выше и выше.
Не торопясь отступала плотная масса рабочих, люди пятились, шли как-то боком, грозили солдатам кулаками, в руках некоторых все еще трепетали белые платки;
тело толпы распадалось, отдельные фигуры, отскакивая с боков ее, бежали прочь,
падали на землю и корчились, ползли, а многие ложились на снег в позах безнадежно неподвижных.
Нагнулся и сунул штык, точно ухват в печку, в
тело Дьякона; старик опрокинулся, палка
упала к ногам штатского, — он стоял и выдергивал штык.
Рука его деревянно
упала, вытянулась вдоль
тела, пальцы щупали и мяли полу пиджака, другая рука мерно, как маятник, раскачивалась.
Клим Самгин подумал:
упади она, и погибнут сотни людей из Охотного ряда, из Китай-города, с Ордынки и Арбата, замоскворецкие люди из пьес Островского. Еще большие сотни, в ужасе пред смертью, изувечат, передавят друг друга. Или какой-нибудь иной ужас взорвет это крепко спрессованное
тело, и тогда оно, разрушенное, разрушит все вокруг, все здания, храмы, стены Кремля.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное
тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не
падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
Под черной пеной кружев четко видно ее длинное, рыбье
тело, туго обтянутое перламутровым шелком, коляска покачивалась на мягких рессорах,
тело женщины тихонько вздымалось и
опадало, как будто таяло.
Самгина толкала, наваливаясь на его плечо, большая толстая женщина в рыжей кожаной куртке с красным крестом на груди, в рыжем берете на голове; держа на коленях обеими руками маленький чемодан, перекатывая голову по спинке дивана, посвистывая носом, она
спала, ее грузное
тело рыхло колебалось, прыжки вагона будили ее, и, просыпаясь, она жалобно вполголоса бормотала...
Вдруг больная изогнулась дугою и, взмахнув руками,
упала на пол, ударилась головою и поползла, двигая
телом, точно ящерица, и победно вскрикивая...
Не то на него
нападал нервический страх: он пугался окружающей его тишины или просто и сам не знал чего — у него побегут мурашки по
телу. Он иногда боязливо косится на темный угол, ожидая, что воображение сыграет с ним штуку и покажет сверхъестественное явление.
В доме, заслышав звон ключей возвращавшейся со двора барыни, Машутка проворно сдергивала с себя грязный фартук, утирала чем
попало, иногда барским платком, а иногда тряпкой, руки. Поплевав на них, она крепко приглаживала сухие, непокорные косички, потом постилала тончайшую чистую скатерть на круглый стол, и Василиса, молчаливая, серьезная женщина, ровесница барыни, не то что полная, а рыхлая и выцветшая
телом женщина, от вечного сиденья в комнате, несла кипящий серебряный кофейный сервиз.
И вдруг из-за скал мелькнул яркий свет, задрожали листы на деревьях, тихо зажурчали струи вод. Кто-то встрепенулся в ветвях, кто-то пробежал по лесу; кто-то вздохнул в воздухе — и воздух заструился, и луч озолотил бледный лоб статуи; веки медленно открылись, и искра пробежала по груди, дрогнуло холодное
тело, бледные щеки зардели, лучи
упали на плечи.
— Боже мой! — говорил Райский, возвращаясь к себе и бросаясь, усталый и
телом и душой, в постель. — Думал ли я, что в этом углу вдруг
попаду на такие драмы, на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды и как люди остаются целы после такой трескотни! А мы там, в куче, стряпаем свою жизнь и страсти, как повара — тонкие блюда!..
Нельзя было Китаю жить долее, как он жил до сих пор. Он не шел, не двигался, а только конвульсивно дышал,
пав под бременем своего истощения. Нет единства и целости, нет условий органической государственной жизни, необходимой для движения такого огромного целого. Политическое начало не скрепляет народа в одно нераздельное
тело, присутствие религии не согревает
тела внутри.
Душа оставляет
тело, странствует и многое видит в то время, когда человек
спит. Этим объясняются сны. Душа неодушевленных предметов тоже может оставлять свою материю. Виденный нами мираж, с точки зрения Дерсу, был тенью (ханя) тех предметов, которые в это время находились в состоянии покоя. Та к первобытный человек, одушевляя природу, просто объясняет такое сложное оптическое явление, как мираж.
В телеге перед нами не то сидело, не то лежало человек шесть в рубахах, в армяках нараспашку; у двоих на головах не было шапок; большие ноги в сапогах болтались, свесившись через грядку, руки поднимались,
падали зря…
тела тряслись…
Он
упал на дерево и повис на нем так, что голова и передние лапы свесились по одну сторону, а задняя часть
тела — по другую.
Похороны совершились на третий день.
Тело бедного старика лежало на столе, покрытое саваном и окруженное свечами. Столовая полна была дворовых. Готовились к выносу. Владимир и трое слуг подняли гроб. Священник пошел вперед, дьячок сопровождал его, воспевая погребальные молитвы. Хозяин Кистеневки последний раз перешел за порог своего дома. Гроб понесли рощею. Церковь находилась за нею. День был ясный и холодный. Осенние листья
падали с дерев.
— Никак невозможно-с. В Кувшинниково еще заехать нужно.
Пал слух, будто мертвое
тело там открылось. А завтра, чуть свет, в город поспевать.
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь: пойду в пещеры, надену на
тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не возьму рыбы в рот! не постелю одежды, когда стану
спать! и все буду молиться, все молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею в землю или замуруюсь в каменную стену; не возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
Я — за ними, по траве, чтобы не слышно. Дождик переставал. Журчала вода, стекая по канавке вдоль тротуара, и с шумом
падала в приемный колодец подземной Неглинки сквозь железную решетку. Вот у нее-то «труженики» остановились и бросили
тело на камни.
На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих и становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали все, что
попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их, переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов — в «сменку до седьмого колена», сквозь которую
тело видно…
Все это опять
падало на девственную душу, как холодные снежинки на голое
тело… Убийство Иванова казалось мне резким диссонансом. «Может быть, неправда?..» Но над всем преобладала мысль: значит, и у нас есть уже это… Что именно?.. Студенчество, умное и серьезное, «с озлобленными лицами», думающее тяжкие думы о бесправии всего народа… А при упоминании о «генералах Тимашевых и Треповых» в памяти вставал Безак.
Он не обедал в этот день и не лег по обыкновению
спать после обеда, а долго ходил по кабинету, постукивая на ходу своей палкой. Когда часа через два мать послала меня в кабинет посмотреть, не заснул ли он, и, если не
спит, позвать к чаю, — то я застал его перед кроватью на коленях. Он горячо молился на образ, и все несколько тучное
тело его вздрагивало… Он горько плакал.
Мое настроение
падало. Я чувствовал, что мать меня сейчас хватится и пошлет разыскивать, так как братья и сестры, наверное, уже
спят. Нужно бы еще повторить молитву, но… усталость быстро разливалась по всему
телу, ноги начали ныть от ходьбы, а главное — я чувствовал, что уже сомневаюсь. Значит, ничего не выйдет.
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона
упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых
телНачнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
Конвойный стоял среди этой кучи
тел, держась обеими руками за ружье, и тоже
спал.]
Чувство жгучей боли и обиды подступило к его горлу; он
упал на траву и заплакал. Плач этот становился все сильнее, судорожные рыдания потрясали все его маленькое
тело, тем более что какая-то врожденная гордость заставляла его подавлять эту вспышку.
В это мгновение я увидел другого орлана, направляющегося к той же лиственице. Царственный хищник, сидевший на дереве, разжал лапы и выпустил свою жертву. Небольшое животное, величиною с пищуху, полетело вниз и ударилось о землю с таким шумом, с каким
падают только мертвые
тела.
— Ну,
спала я с
тела али нет? — спрашивала мать Енафа, когда надела на плечи котомку. — Говори правду, Аглаидушка…
В первые две недели такой страды все снохи «
спадали с
тела» и только потом отдыхали, когда поспевала гребь и вообще начиналась раздышка.
Люба
спала на спине, протянув одну голую руку вдоль
тела, а другую положив на грудь.
Он убил ее, и когда посмотрел на ужасное дело своих рук, то вдруг почувствовал омерзительный, гнусный, подлый страх. Полуобнаженное
тело Верки еще трепетало на постели. Ноги у Дилекторского подогнулись от ужаса, но рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило все-таки настолько мужества, чтобы оттянуть у себя на боку кожу над ребрами и прострелить ее. И когда он
падал, неистово закричав от боли, от испуга и от грома выстрела, то по
телу Верки пробежала последняя судорога.
Тяжелый дух
падали, густой, сытный и такой липкий, что Тамаре казалось, будто он, точно клей, покрывает все Живые поры ее
тела, стоял в часовне.
Эта девушка еще не успела
попасть в официальные списки полиции, но на любовь и на свое
тело глядела без всяких возвышенных предрассудков.
Оказалось, что утонувший как-то
попал под оголившийся корень старой ольхи, растущей на берегу не новой канавки, а глубокой стари́цы, огибавшей остров, куда снесло
тело быстротою воды.
Сергей не хотел будить дедушку, но это сделал за него Арто. Он в одно мгновение отыскал старика среди груды валявшихся на полу
тел и, прежде чем тот успел опомниться, облизал ему с радостным визгом щеки, глаза, нос и рот. Дедушка проснулся, увидел на шее пуделя веревку, увидел лежащего рядом с собой, покрытого пылью мальчика и понял все. Он обратился было к Сергею за разъяснениями, но не мог ничего добиться. Мальчик уже
спал, разметав в стороны руки и широко раскрыв рот.
На первом же полустанке оказалось четыре загнанных тройки; покрытые пеной, лошади тяжело вздрагивали, точно дышали всем
телом, опускали головы и
падали в конвульсиях.
Можно было пожалеть только о том, что он за последнюю неделю, преследуемый оводом, заметно
спал с
тела.
Тело его мягко вздрогнуло, голова бессильно
упала на плечо, и в широко открытых глазах мертво отразился холодный свет лампы, горевшей над койкой.